Почему вроссии так неохотно инвестируют внауку
Из-за чего инвестиции частного капитала в российские наукоемкие разработки до сих пор редки? Так как на данный момент в Российской Федерации растут венчурные, посевные фонды, и кое-какие из них уже обратили внимание на научные университеты, каковые достигли результатов в первую очередь в области фундаментальной науки, другими словами наименее привлекательной для бизнеса.
Но денежным компаниям трудиться напрямую с исследовательскими университетами сложно и невыгодно: нужно участие третьей стороны, которая возьмет на себя упаковки «и» функции «доращивания» наукоемких проектов до бизнес-стадии. И аналогичных посредников на отечественном рынке до сих пор мало.
Один из таких хороших примеров — сотрудничество инвестиционной компании «Тройка Диалог» с Центром коммерциализации научных разработок InQubit. Данный бизнес-инкубатор в области квантовых, био- и IT трудится с ведущими научными группами отвлечённых университетов Москвы, Петербурга, Казани, Новосибирска. Сейчас InQubit стал связующим звеном между «Тройкой Диалог», Университетом теоретической физики им.
Ландау и Университетом физики жёсткого тела РАН в Черноголовке. Бизнес-инкубатор собирается предоставить научным проектам разные возможности в области юридических консультаций и патентования, управления персоналом, маркетинга и PR, развития разработки, управления финансами.
О том, какие конкретно научные лаборатории самый привлекательны для инвесторов и из-за чего так медлительно складывается сотрудничество больших денежных учёных и компаний, рассуждали директор Фонда венчурных инвестиций «Тройка Диалог» Артем Юхин и соучредители InQubit — председатель совета директоров бизнес-инкубатора Андрей Вакуленко и его помощник, и замдиректора по научной работе Университета теоретической физики им. Ландау РАН Михаил Фейгельман. Встреча проходила в Черноголовке в Университете физики жёсткого тела РАН.
Разговаривала Ольга Орлова.
Как собравшиеся прокомментируют следующее утверждение: «В Российской Федерации имеется превосходные ученые, но наукоемкие разработки у нас развиваться не будут, по причине того, что ни отечественные ученые, ни отечественные предприниматели к этому психологически не готовы»?
А. Юхин: Хозяйственные, как и бесхозяйственные, люди имеется в любой среде, а также — научной, предпринимательской. Исходя из этого это обобщение звучит как миф о том, что у нас наилучшая наука, но весьма нехорошая совокупность внедрения. А обе части этого мифа — как первая, так и вторая — являются сильным преувеличением. Да, у отечественных ученых имеется мультидисциплинарная подготовка.
Да, у нас имеется большое количество гениальных людей, имеется нестандартный подход, из которого вырастали лучшие изобретения. Да, люди у нас пробовали выжить и вследствие этого «на коленке» придумывали превосходные вещи. Но в этом смысле именно у нас превосходная климатическая территория, дабы появилась наукоемкая «экосистема».
В то время, когда сидишь в Калифорнии в тепличных условиях, жизнь очевидно не вынуждает делать что-то новое, исходя из этого людям тяжелее начать изобретать.
М. Фейгельман: Еще десять лет назад мы с моим сотрудником Валерием Рязановым из Университета физики жёсткого тела задумались о том, как бы для лабораторий научного центра в Черноголовке добыть современное оборудование для нанотехнологии — в первую очередь, для изготовления тех наноструктур, изучение которых есть передним краем современной физики. Потому, что взять финансирование от страны было фактически нереально, то мы решили постараться добыть денег на такие проекты от частного бизнеса.
Но в предпринимательской среде мне объяснили, что мысль у нас богатая, но время для нее не пришло. Я это к тому говорю, что уже тогда у нас как у ученых не было никаких психотерапевтических барьеров, дабы думать в эту сторону. Однако вправду оказаться тогда ничего не имело возможности…
Время было в самом деле неподходящее.
Но как раз исходя из этого многие учение разочарованно говорят: «Ну что вы от них желаете, предпринимателям деньги необходимы уже на следующий день, а из научных проектов деньги скоро не получаются».
М. Фейгельман: А отечественная работа — это по большому счету не очарование…
И однако, первые пятнадцать лет личный бизнес в науку фактически не шел. Это естественно либо это специфика отечественного русского бизнеса?
А. Вакуленко: В общем и целом, это обычное явление. И будет редким явлением. Людей, каковые ремонтируют автомобили, пекут булки и лечат детей, будет неизменно больше, чем тех, кто получает на научно-техническом прогрессе.
Исходя из этого, в то время, когда говорят о развитии венчурного бизнеса, нужно осознавать, что речь заходит об весьма узком сегменте. К примеру, имеется бизнес, что начинается по весьма несложным либо по типовым схемам. К примеру, вы открываете магазин и получаете деньги…
А. Юхин: Ничего несложного…
А. Вакуленко: Да, вообще-то, ничего несложного (хохот). Все равно тяжело не разориться. Имеется и более несложный метод: вы дырявите дырку в почве и оттуда что-нибудь качаете (когда-то это именовалось «скважинная жидкость»).
А любой бизнес, что связан с инвестициями во что-то более наукоемкое, данный бизнес в значительной мере сложный, тяжёлый и рискованный.
В чем его принципиальное отличие? Давайте отправимся последовательно: чего не знают про технологический и наукоемкий бизнес ученые?
А. Вакуленко: В начале 1990-х у ученых были надежды, что сейчас наконец-то большие фабрики начнут инвестировать в научные лаборатории деньги для разработки разработок, а ученые на разработках будут получать себе средства. Это были забавные ожидания, по причине того, что обладателю завода несложнее и удачнее приобрести уже готовую разработку, чем инвестировать в разработку собственного завода.
Другими словами ученые не осознавали, что инвестиции и получение прибыли от новых разработок — это различные процессы?
А. Вакуленко: Само собой разумеется, и на этом непонимании многие ломались. А отечественному обществу нужно было пройти определенные стадии понимания развития высоких разработок. Одной из самых значимых вех в этом отношении стало развитие сотовой связи в Российской Федерации. Это была отрасль, которая и совершила некоторый психотерапевтический прорыв. Что продемонстрировал Зимин? Как не из «природных ресурсов и продуктов» возможно сделать огромную компанию.
Ему удалось простроить некую цепочку от национального «почтового коробки», что занимался вопросами подвижной связи, до коммерческих структур. И его пример стал показательным для русского бизнеса. Для российских предпринимателей это была демонстрация, как из разработки возможно извлекать прибыль и строить огромные компании.
И в итоге сообщение — как отрасль — сама по себе имеет столько различных ниш, что в нее может расти всевозможный технологический бизнес.
Второе весьма важное событие, которое оказало влияние на приближение русского бизнеса к наукоемким разработкам, — это развитие у нас интернета. Отправился очередной вал инвестиций, и в бизнес пришли новые люди. Они были полностью непохожи на классических российских предпринимателей, на предпринимателей из бывших комсомольских фаворитов либо директоров «почтовых коробок».
Я знаю практически всех, кто начинал эти интернет-компании: это была генерация иного типа.
А предприниматели — люди-то практичные. Они наблюдают на данный процесс и думают: «Ну нужно же, Зимин и Евтушенков занялись сотовой связью, и вот они чего достигли… А вот были необычные мальчики со необычными повадками, необычно одетые, со необычным отношением к судьбе…
А вот, выясняется, как они перевоплотили собственные игры в многомиллионный бизнес…» В итоге предприниматели убеждаются в том, что из высоких разработок возможно вырастить громадный бизнес, а из «докторов» и странных учёных технических наук — а это одно из бессчётных званий Дмитрия Зимина — смогут получаться очень способные предприниматели.
И однако вы, Андрей, рассказываете, что личный бизнес будет инвестировать в наукоемкий бизнес очень редко. А на данный момент «Тройка Диалог» уже этим занимается. Артем, для чего вы тут?
А. Юхин: У нас всё весьма легко: имеется «Тройка Диалог», имеется венчурные фонды, которым достаточно тяжело финансировать наукоемкий бизнес. Не смотрите на общее число венчурных инвесторов. Я также подтверждаю, что малое их количество будет инвестировать в наукоемкие разработки. Без дополнительной связующей структуры и экспертной поддержки создать на базе наукоемких разработок прибыльный бизнес весьма тяжело.
Инвесторы, незнакомые с областью научных разработок, несут сумасшедшие риски и наряду с этим тратят через чур много времени и сил. Как раз исходя из этого нужна научная экспертиза, необходимы бизнес-инкубаторы, каковые финансируют юристов, менеджеров и каковые являются связывающим звеном между крупными компаниями и научными центрами.
Инкубатор вправду так нужен?
А. Юхин: Да. Нам со собственными стомиллионными фондами вкладывать по 20 тысяч в какую-то лабораторию невыгодно: через чур много накладных затрат. Исходя из этого, скажем, мы сотрудничаем с InQubit.
Мне он красив тем, что это не своеобразная скороспелая организация, появившаяся «сверху», в то время, когда начальники наукограда решили что-то показать общественности. Андрей Вакуленко и его коллеги уже В первую очередь перестройки занимались инвестиционным бизнесом.
Их можно считать ветеранами венчурного финансирования. (Не смотря на то, что я осознаю, что это было объединение от отчаяния.) Мне, как инвестору, выгодно сотрудничать с инкубатором, что занимается выращиванием тут, в Черноголовке, «научных стартапов». Исходя из этого кое-какие проекты отечественный фонд сможет всецело проинвестировать, в какие-то вложиться частично, пополам с InQubit, а какие-то до тех пор пока по большому счету не будет инвестировать.
К примеру, проект по металлизации (нанесение тонкослойных железных покрытий из драгоценных металлов бестоковым способом. — О.О.) для нас через чур ранний. Инкубатор им занимается до тех пор пока самостоятельно. А мы со своей стороны помогаем InQubit взять для этого от страны грант. В случае если в следствии через год будут достигнуты какие-то приличные результаты, то Фонд сможет проинвестировать и данный проект.
Вот и появляется такая структура: венчурный фонд—инкубатор—научные лаборатории. Инкубатор занимается с патентными юристами, вопросами интеллектуальной собственности, заключает НИРы и НИОКРы с университетами, снабжает регистрацию юридических компаний, занимается бухгалтерией. Другими словами снабжает жизнедеятельность всех бизнес-процессов, которыми ученые не смогут заниматься.
И не должны?
А. Юхин: Да. Но у нас довольно много людей, каковые говорят: давайте устроим для ученых направления по тому, как вести бухгалтерию и как писать бизнес-замысел. На мой взор, это неверный сценарий продвижения научных идей.
Для чего спаниеля учить быть лабрадором?
Артем, но действия «Тройки» в этом случае возможно расценить как точечную акцию. А что мешает масштабному процессу?
А. Юхин: Легче всего сказать о том, что мешает. Нехорошим танцорам, как мы знаем, неизменно что-то мешает. «Тройка Диалог» занялась венчурными инвестициями и, например, инвестициями в наукоемкие разработки, заблаговременно осознавая, что в ближайшие пять лет это не будет значительной частью прибыли. Мы решили этим заняться как раз как денежным инструментом. Но через пять лет сложится уже трудящийся механизм. «Тройка» сама начиналась как стартовый проект, созданный учеными-экономистами.
Андрей говорил про интернет и сотовую связь. Так вот, во времена начала начальникам «Тройки» также казалось полностью тщетным заниматься благотворительностью, принимать участие в прописывании закона о фондовом рынке, прописывать лицензирование на брокерство — в стране, где сто человек знает, чем облигация отличается от акции. Но рынок последовательно развивался и осваивал всё более и более сложные механизмы.
Чтобы сработала связь между коммерциализацией и наукой, необходимо из отдельных компонентов выстроить целый космический корабль. Это самое сложное, что в бизнесе возможно. Имеется фундаментальная наука, имеется ориентированные изучения, имеется инвесторы, имеется фабрики. Ясно, что сам завод никакие НИРы и НИОКРы в науке финансировать не будет.
банкиры и Сами финансисты также не будут вкладываться в проекты в области физики жёсткого тела. Им всем нужно направляться между собой и их всех между собой нужно согласовать: сперва — дабы было где изучить, дабы было кому финансировать ранние разработки на данный момент, а позже — дабы было кому финансировать разработки на следующей стадии уже через пять лет.
На Западе инструмент венчурного финансирования отточен за десятилетия. И потому в этом «зоопарке» имеется животные различного вида. Венчурные фонды бывают такие, каковые входят в наукоемкие проекты на самых ранних стадиях (у них имеется собственное наименование — «посевные фонды»), в то время, когда еще нет собственного предпринимателя, что будет вести данный проект, а имеется лишь ученые. Имеется такие венчурные фонды, каковые входят уже на последней фазе.
Они передают проект друг другу. Имеется «стервятники», каковые приходят тогда, в то время, когда проект не оказался, но в него большое количество всего положено. И тогда инвесторы выкупают провалившийся проект по дешевке, меняют бизнес-команду и после этого продолжают дело.
Другими словами это всё различные специализации, каковые до тех пор пока у нас лишь должны показаться и получить?
А. Юхин: Да. Но помимо этого, в данной области имеется механизмы лично-национального партнерства. Существует пара различных инициатив правительства по помощи инновационных проектов.
Имеется Русский венчурная компания, основное условие в которой: 51% вкладывает государство, а другое — деньги частного бизнеса. Основное — простимулировать бизнес, создать такую структуру, при которой нереально своровать, другими словами нереально израсходовать госденьги, а собственные наряду с этим сохранить. Через три года у частных инвесторов имеется право выкупить национальную долю по стоимости по номиналу.
Это весьма верный механизм. Эта мысль прослеживается во всех фондах. Еще пример: созданы лично-национальные венчурные фонды, в то время, когда 50% в собственности коммерческой компании 50% — и государству. Принципиально важно, что во всех механизмах государство не принимает ответ, оно — пассивный партнер.
Государство формирует превосходные условия, в которых фонд может продемонстрировать хорошую работоспособность. Простимулировав создание фонда, государство проводит конкурс на управляющую компанию, по окончании выбора которой государство уходит от участия в проекте.
Данный вид участия именуют ограниченным партнерством — пассивным инвестированием. Управляющая компания и имеется главный партнер.
А у нас эти механизмы уже трудятся?
А. Юхин: Слава всевышнему, их у нас не изобретают, а пробуют забрать лучшее из уже существующего опыта. В Израиле, к примеру, в Европе и в Соединенных Штатах всё начиналось благодаря импульсам, каковые происходили от страны. Пример тому — израильская венчурная программа «Йозма» («Yozma» — «Инициатива»), которой командует Игал Эрлих.
Он был приглашен как член правления в РВК (Русского венчурную компанию) чтобы масштабировать израильский опыт в Российской Федерации.
Для той сложной наукоемкой «экосистемы», которую вы обрисовывали, необходимы определенные условия среды. В Российской Федерации они имеется?
А. Юхин: Основное, дабы эти условия были естественными.
Но среда — понятие многофакторное. Законодательство, налогообложение и т. д.
А. Юхин: Если бы не было рыночного спроса и рынок сам не пришел к потребности развивать наукоемкий бизнес, то никакие законы, никакие административные команды не помогли бы. Мы можем руководить «Поезд, находись, раз-два!», выделять кучу денег, но не будет в науку частных инвестиций, в случае если это бизнесу не весьма интересно. В случае если «Тройка» этим занялась, то это уже важный символ.
Но так как время от времени подобными вещами занимаются из имиджевых либо политических мыслей.
А. Юхин: Да, но тогда у аналогичных «инвесторов» появляются неприятности с квалификацией. И часто было, что подобные имиджевые научно-технологические проекты проваливались. У «Тройки» нет иных стимулов и побочных соображений, не считая понимания, что отечественный рынок к этому процессу созрел.
И в случае если выбросить за скобки какие-то другие вещи — политические и т. д., — другими словами чувство, что на отечественном рынке уже способны выжить те самые различные «виды животных» нужных для существования наукоемкой «экосистемы».
А. Вакуленко: Я бы еще добавил: крайне важно, дабы эта «экосистема» была не замкнутая. Сейчас беседы о том, что мы придумываем на бумаге великие вещи, но не можем довести их до конечного результата, звучат как устаревший миф. на данный момент нет таковой неприятности, по причине того, что всю землю открыт.
Отечественные конструкторы рисуют схему платы, которая им нужна, я высылаю пяти различным фабрикам на Тайване, делаю запрос, сколько это будет стоить и в то время, когда готовься , позже приобретаю ящик готовых образцов. Вот только что в моем производстве не могли отыскать нужных микросхем, которых не было сейчас в Российской Федерации. Тогда заказали в Америке. И пришла бандероль с ними.
Исходя из этого, какие конкретно неприятности с доведением до реализации научных идей? Мир открыт!
А. Юхин: И до тех пор пока он будет открыт, главные условия у нас для происхождения данной «экосистемы» будут.
А. Вакуленко: В случае если сейчас вы что-то можете делать, вы сможете довести это до ума. Но вы должны быть готовы нести ответственность.
Это что может значить?
А. Вакуленко: Это значит — готовьсянести ответственность за итог собственного труда либо разгильдяйства.
Приведите пример, в то время, когда вы отказывались от сотрудничества с научными университетами.
А. Вакуленко: Хороший вариант таковой. Я прихожу в какой-нибудь университет, где мне говорят: «У нас имеется потрясающие идеи! Но нам не достаточно инвестирования. Дайте денег». Я говорю: «Прекрасно. Вы только что заявили, что в случае если мы реализуем ваши идеи, то у нас всё расцветет и мы все обогатимся. Я вам верю.
Но я вам отправлю собственного денежного менеджера, и он будет трудиться в вашей лаборатории. Я профинансирую все изучения, каковые вам, как вы рассказываете, нужны. Но мой денежный менеджер проследит, дабы вы не тратили ни копейки на другие потребности.
Мы будем финансировать лишь изучения. Мы не будем финансировать аренду помещения, ремонт, заработную плат директора университета и т. д. Мы финансируем лишь прямые затраты. Через три года прибыль пополам. Согласны?»
И что в ответ?
А. Вакуленко: 99% процентов сходу отказываются: «Нет. Нас устраивает, лишь если вы нам даете определенную сумму, а мы вам — научный отчет». В то время, когда я им говорю: «Мне не нужен отчет, вы же только что уверяли, что у вас весьма прибыльная мысль.
Так и давайте ее доведем до дохода», — люди сходу на попятную…
Михаил, что сообщите?
М. Фейгельман: Ну, мне тяжело нести ответственность за всю Одессу…
А придется!
М. Фейгельман: Я-то теоретик. Я по большому счету никакого продукта не создаю.
Но вы имеете возможность его теоретически обосновать.
М. Фейгельман: Да, но для этого мне в компанию нужна еще несколько экспериментаторов.
Так она же у вас имеется.
М. Фейгельман: Это правда. Однако, делать выводы о готовности русских ученых к сотрудничеству с бизнесом я пока не могу. Мой персональный опыт содержится в том, что нужно делать лишь то, что вычисляешь нужным сам. А знать, что думает руководство либо научная общественность, мне неинтересно до того момента, в то время, когда это знание делается нужным.
Так вот, до последнего времени информация о сотрудничестве бизнеса и науки в Российской Федерации была и правда ненужным знанием. Мы много раз писали всякого рода прожекты и пробовали кого-нибудь на них соблазнить. Но ничего не получалось…
А как все начиналось?
М. Фейгельман: Еще во второй половине 90-ых годов XX века, в то время, когда мы с сотрудниками-экспериментаторами стали задумываться над тем, как бы нам в отечественных университетах современную разработку завести, один из отечественных сотрудников мне сообщил: «Ну, это дело далекое. Давай начнем с чего-то более понятного. К примеру, совершим опись тех, кто у нас на данный момент в наличии имеется. Давай созовем людей из окрестностей и Москвы, каковые интересуются данной областью». И мы организовали семинар.
Позже решили устроить интернациональную конференцию. Мы были чуть ли не самыми первыми, кто проводил интернациональную конференцию, не применяя бумажных писем. Тогда еще было принято отправлять приглашения на бумаге, а мы пребывали в среде, где почта фактически не трудилась, а денег на Federal Express у нас, очевидно, не было. Да я и не помню, трудился ли он у нас уже тогда. Но у нас уже была email.
И мы устроили конференцию в данной области науки, на которой было больше половины участников, приехавших из зарубежа.
А из-за чего вы так загадочно рассказываете — «эта область»?
М. Фейгельман: Область нанофизики. Мы тогда ее именовали мезоскопическая физика.
Стыдились?
А. Юхин: Тогда-то еще стыдиться нечего было.
М. Фейгельман: Нет, просто так терминология начинается. Так, стало известно, что имеется удобство в том, дабы делать что-то на безлюдном месте: возможно не учитывать побочные события. У нас этих событий тогда точно не было.
И в следствии процент отказов от участия в конференции был страно низок. Первый раз — около 20%, а на второй и третей конференции — уже около 5%. Люди поняли, что тут происходит что-то занимательное.
А деньги где брали?
М. Фейгельман: Тут уместно отыскать в памяти афоризм моего хорошего приятеля, к которому я обратился, в то время, когда искал деньги. Я его задал вопрос, где он берет деньги для собственного превосходного учреждения. Тот мне ответил: «Знаешь, если не красть, то не так уж большое количество нужно». Он мне, действительно, не сообщил, где он берет то немногое, что все-таки нужно.
Но мысль, в общем, верная.
А. Юхин: Так как если бы вопрос был лишь в том, откуда брать деньги на конференцию. Вот вы сейчас взглянули шесть лабораторий, каковые снабжают жизнь всего университета. Их заведующие — юные парни, каковые собственными руками делают ремонт.
Имеется завлабы, каковые гранты из РФФИ кладут себе в карман, а имеется те, кто «спускают» их на обустройство родного дома-университета, снимают квартиры своим аспирантам.
Вакуленко: Осознаёте, на данный момент показалась, либо кроме того вернее будет сообщить — выкристаллизовывалась, новая генерация ученых, директоров институтов и заведующих лабораторий. Эти люди принимают собственный университет как собственного рода бизнес, как собственный хозяйство. «В случае если я желаю приобретать хорошие гранты, — думают они, — то мне нужно, дабы у меня были хорошие аспиранты, а для этого необходимы хорошие студенты». А студентам необходимо доплачивать к стипендии.
В случае если им не доплатить, то они будут рисовать веб-странички за 300 американских долларов, потому, что им кушать хочется, а делать ничего не будут и обучаться не будут. Я знаю кроме того таких начальников, каковые собственные молодым аспирантам квартиры берут. И это отношение к собственной лаборатории и к собственному делу в первую очередь и завлекает инвестора.
М. Фейгельман: У меня самого имеется подобный пример. В 1975 году я пришел двадцатилетним мальчишкой в Университет теоретической физики. И я сходу почувствовал, что попал в том место, где люди делают настоящую физику и весьма по-человечески относятся к тем самым студентам, каковые еще ничего не знают. И требования к студентам были простые: «Ты квантовую механику выучить способен?
Ты можешь эти задачи решать? В случае если можешь, ты отечественный. Сейчас твое дело — обучаться и решать те задачи, каковые тебе дают, — а скоро и самому их придумывать». Это было необыкновенное место, созданное Исааком Марковичем Халатниковым и его ближайшими сотрудниками.
И потому, что эта воздух радикально отличалась от общей внешней среды, она мне очень сильно запала в душу.
А дальше?
М. Фейгельман: Дальше начался новейший период истории, и стало ясно, что всё изменяется. Госфинансирование свелось к минимуму. А хотелось всё хорошее, что было в отечественном университете, сохранить. Но сохранять-то было нужно в новых условиях…
Было нужно очень сильно думать, как это сделать.
А. Юхин: А для инвестора именно серьёзны как раз такие лаборатории, где к собственному делу относятся как к родному. Коллектив, что живет как семья, где из кармана начальника доплачивается аспирантам, — это уже хорошая компания. Лишь в такие хозяйства и возможно вкладывать деньги.
Лишь тогда, в то время, когда ты видишь, что для ученого его отдел — это дело его жизни, ты можешь ему дать денег и сам на этом получить. Так как задача инвестора — все-таки получить. Он инвестирует во что-то, что увеличит капитализацию, дабы позже это реализовать дороже.
А инвестировать в дыру, в том направлении, где имеется бумажные отчеты, НИРы, НИОКРы, но нет коллектива с выражением лица и конкретными очертаниями, что есть важным за всё, — это тщетные инвестиции, и обычный инвестор на это не отправится.
В случае если я начинаю булочную и договариваюсь с товарищем об условиях бизнеса, я же наблюдаю на партнера… Больше того, в случае если я женюсь, я же выбираю, на ком я женюсь. Так же рассуждают и инвесторы. Инвестиция — это тверже, чем женитьба. Инвестируют в людей.
И получается, что такое отношение, которое было в университете имени Ландау и которое мы видим в некоторых вторых лабораториях и институтах, в то время, когда всё собственными руками, всё в дом и пробуют удержать всё хорошее, воспитать всех «детей», — такое отношение к делу и имеется самое привлекательное для инвесторов.
Как вы думаете, большое количество таких научных коллективов у нас в стране? Вы довольно часто с ними сталкиваетесь?
А. Юхин: Думаю, около 2% завлабов так относятся к собственному делу — на всю Россию.
А. Вакуленко: Я не социолог, но по личным наблюдениям мне также думается, что таких научных начальников не больше 3% сейчас.
А. Юхин: Но как раз они и будут строить новую науку.
Вакуленко: Из-за чего я и начал с того, что не будут ни при каких обстоятельствах инвестиции частного бизнеса в науку массовым явлением. Это должно быть обычной, не самой широкой отраслью индустрии.
Но так как имеется пример США, где практически ничего не исчезает из того полезного, что рождается около университетов и научных лабораторий. Личный бизнес всё «подбирает» и применяет.
А. Юхин: Иначе, сколько мы пропустили в Российской Федерации из того полезного, что рождается, либо какое количество в Америке пропустили этого же самого, мы ни при каких обстоятельствах не определим!
Да, но мы можем взглянуть, кто сколько взял. В Соединенных Штатах намного посильнее развит наукоемкий бизнес. В том месте имеется сложно устроенная среда, где любой на каком-то этапе готов научное открытие либо изобретение подхватить и дальше довести до коммерциализации. А у нас имеется, как вы рассказываете, 2-3% лабораторий, в каковые стоит вкладывать деньги, завлабы которых заматерели и закалились в битвах, и на них сейчас обратила внимание прогрессивная, но также совсем маленькой часть инвесторов.
А из-за чего, фактически, для нас это предел?
А. Вакуленко: Тяжело сообщить…. В Москве, к примеру, по большей части я встречал научных администраторов, каковые занимаются сдачей площадей в аренду, но имеется и директора, каковые энергично продвигают собственные лаборатории. При университете существуют коммерческие отделы, ищутся гранты, лицензируются разработке.
Эти начальники пускают сверхдоходы на теоретические изучения.
А вы вычисляете, что это задача директора университета — заниматься научным маркетингом?
А. Вакуленко: Да! Данный директор верит либо не верит в то, что делают его лаборатории.
Другими словами получается, что у нас имеется отдельные элементы для нужной сложной наукоемкой цепочки: имеется институты и сильные лаборатории с традициями, имеется компании с денежной мощью, имеется те, кто обязан создавать инкубаторы, имеется какие-то небольшие компании, каковые сперва разрабатывают разработке на умелых примерах. А что необходимо, дабы эта цепочка укрепилась и получила?
А. Вакуленко: Время!
А. Юхин: И неспециализированный благоприятный — политический и экономический — для бизнеса климат. В случае если на данный момент всё огородить колючей проволокой, всё засекретить и заявить, что мы будем развивать суперсекретные нанотехнологии, и положить огромные суммы денег, то ничего у нас не окажется. У нас уже был таковой тайный инкубатор — СССР. Было большое количество науки. Были превосходные ученые.
Сделали коммерческий продукт? Нет. Где отечественные компьютеры? Где отечественные технологические разработки? Замкнутая совокупность неимеетвозможности развиваться. В случае если в Российской Федерации будет открытая совокупность, будут приезжать ученые, будут интернациональные научные центры, всё отправится само собой.
Ученые так как весьма космополитичны. В том месте, где возможно остановиться без неприятностей в гостинце, выпить кофе и с лучшими сотрудниками обсудить то, что принципиально важно, в том месте они и будут оптимальнеетрудиться.
Ну, с кофе и отелями в Российской Федерации на данный момент стало очевидно лучше… Другими словами у нас нет никаких особых факторов, каковые бы ограничивали науки и взаимодействие бизнеса?
А. Вакуленко: Нет, само собой разумеется! Вот вам второй пример: пришла ко мне, в Россию, ИКЕА. До этого им говорили, что в Российской Федерации совсем особые люди, особенные условия для бизнеса, и ничего у них не выйдет.
Но они ответили: «Ничего аналогичного, мы приходили в бесчисленное количество государств, в каждой стране нам говорили то же самое».
И в следствии русский ИКЕА была одной из самых успешных.
А. Юхин: Но, увидим, делали-то они в том месте всё то же самое, что и в других государствах. Когда мы пробуем выделиться и начинаем себя вычислять особыми, так ничего и не получается.
М. Фейгельман: Нет, я пологаю, что все-таки в этом смысле в отечественной российской научной среде вправду имеется кое-какие особенности. По крайней мере, одна из них содержится в том, что те ученые, каковые вправду трудятся действенно, в основном готовы рисковать и браться за дело, которое неизвестно к чему приведет.
С чем это связано, на ваш взор?
М. Фейгельман: Вот это не совсем ясно. Быть может, это связано с тем, что людям не страшно терять те крохи, каковые они имеют. В случае если рискуешь утратить большое количество, то люди не спешат.
Но так или иначе, у российских ученых готовность к рискованным проектам в целом повыше.
А. Вакуленко: Если вы в Германии доктор наук на позиции C4 (постоянная профессорская позиция. — О.О.), то для чего вам по большому счету ввязываться в какие-то венчурные проекты?
М. Фейгельман: Да необязательно венчурные, кроме того чисто научные проекты, где имеется элемент риска, для того чтобы доктора наук уже не завлекают. Для чего он будет ввязываться в сверхсложный опыт?
А. Юхин: В то время, когда люди в Принстонских лабораториях, среди сосен и оленей, с красивой заработной платом, занимаются изучениями, то у них минимальный стимул к тому, дабы что-то поменять. А тут люди уровня C4 вынуждены ежедневно что-то изобретать, дабы выжить.
А. М. Фейгельман: Либо хотя бы чтобы прилично себя ощущать.
А. Юхин: Либо дабы сохранить собственных аспирантов.
Андрей, как рискованны для бизнес-инкубатора наукоемкие проекты?
А. Вакуленко: Безумно рискованны. Допустим, у нас имеется нефтяная скважина. И я оформляю на нее собственность в произвольных долях.
Другими словами то, что из нее льется, мы в этих пропорциях и делим. А при с научным коллективом неприятность в том, что в случае если данный научный коллектив прекратит быть радостен, если он утратит интерес к нашему совместному с ним проекту, то несмотря ни на какие конкретно патенты, каковые развешены по стенкам, не обращая внимания на грабительские условия дележки прибыли, каковые я себе вытребовал, мой бизнес останется ни с чем.
А. Юхин: Для для того чтобы плачевного финала достаточно, дабы либо погиб главной человек в лаборатории. Думается, что это очевидная вещь, а в действительности она не так очевидна многим инвесторам. Кое-какие инвесторы думают: «Мы на данный момент патент возьмём, и шли бы эти ученые лесом!» Но ни патенты, ни код программы ничего не решает в этом случае.
Код программы устаревает за шесть месяцев, а научное изобретение еще стремительнее. И в случае если нет носителя разработки, то и технологии нет по большому счету.
А. Вакуленко: В этом смысле наукоемкий бизнес — это бизнес нового типа, что не все предприниматели способны вести. Он сродни бизнесу дизайнерских студий, продюсирования кинофильмов, где люди являются вашим главным капиталом и где антропогенный фактор — решающий. Вот, к примеру, мы с Михаилом договариваемся, что в каком-нибудь наукоемком бизнесе у меня будет 98%, а у него 2%.
В простой ситуации это большая отличие в прибыли, но в этом случае — никакой. Что я без него буду делать, если он захочет покинуть проект и наряду с этим кроме того завещает мне все компьютеры и свои записи? Он теряет лишь 2%, а я — всё.
И это именно то, что не отлично осознаёт личный капитал про наукоемкий бизнес?
А. Юхин: Да, бизнес-инкубаторы — «экзотические животные». Но и венчурные фонды — не меньше экзотические. И многие финансисты и бизнесмены этого не знают.
Люди, прежде выдававшие кредиты в других областях, совершенно верно так же приходят в наукоемкие проекты и считаюм, что нужно побольше себе забрать процентов от прибыли. А тут обстановка совсем другая, чем с кредитом. В том месте с момента подписания контракта между кредитором и кредитуемым кредитора уже не тревожит, как идут дела у заемщика.
Из-за чего?
А. Юхин: По причине того, что в любом случае кредитору дастся залоговое обеспечение, которое предоставил заемщик. А в наукоемких инвестициях ученый — сначала мой партнер. В случае если я его «прогну» и он останется обижен либо примет решение, что я его обидел, то бизнес пропал. Тут напротив: с момента, когда подписан контракт, всё лишь начинается…
Вот из-за чего я сравниваю инвестиции в наукоемкий бизнес с женитьбой.
В случае если сомневаешься, не женись?
А. Юхин: Как раз так. В случае если у тебя сначала имеется хоть какое-то сомнение по поводу инвестирования в проект, то какие конкретно бы супертехнологии тебе не давали слово, не нужно этого делать. Да и жуликов либо посредственностей среди ученых больше, чем выдающихся. Но в завершение, дабы добавить оптимизма, отмечу, что сравнительно не так давно я был в Лондоне на форуме венчурных фондов, где были совершенно верно такие же беседы о том, что у ученых не хватает предпринимательского духа, что они ни к чему не готовы…
Всё то же самое — лишь в случае если Россию заменить на Европу. А позже кто-то увидел: «Разрешите, но все американские венчурные фонды, на каковые так принято ссылаться, почему-то однако хотят попасть в государства Европы и БРИК (Бразилия Российская Федерация, Китай и Индия)». Все последние венчурные технологические сделки — начиная с эстонского Скайпа — пришли или из европейской территории, или из территории БРИК.
Получается, при таком раскладе наилучшее положение как раз у отечественных ученых — им нечего терять?
А. Юхин: Да, мы — большие инвестиционные компании — теряем деньги.
А. Вакуленко: Мы — теряем время.
А ученые? Что теряют они?
М. Фейгельман: Репутацию!
Так выпьем же за то, дабы никто из вас ничего не утратил!
Источник
