Семён бочаров о параличе креативности и жизнеспособности утверждения
Столетиями человечество продвигалось по пути познания. Главными направлениями с покон веков назывались религия и наука. Видоизменяясь со временем, в главном эти два направления оставались прошлыми, сохраняя выговоры на вере и знании соответственно.
При всей условности этого разграничения, вопрос об истинности обоснования остаётся открытым. Догматизм конфессиональной веры, нежелание поменять базы в пояснениях не нуждаются. Рационализм критического мышления, осознание постоянного трансформации всего сущего требуют иного инструмента познания.
Но и наука встретила на своём пути непреодолимое препятствие. Требование контролировать опыт как базу теоретических построений натолкнулось на неожиданный вывод о неоднозначности понятия обоснования. Бурное развитие других наук и психологии о человеке лишь подтвердило данный вывод.
Стало ясно, что ничто не может быть конкретно доказанным.
Джастификационизм хорошей науки, казалось, канул в прошлое. Ни одна попытка его реабилитации либо хотя бы адекватной замены не увенчалась успехом. В частности, чисто логическая дедукция рационалистов разрешает только переносить истинность утверждений, но не обосновывать их. «Фактуальные высказывания» эмпирицистов зиждятся на не сильный концепции «жёстко установленных фактов».
Позиции пробабилизма подорвал Поппер, продемонстрировав, что все теории равняется немыслимы.
Но, рвение к детерминизму в современной науке, убеждение, что научно только то, что неизменно и предсказуемо, так же, как и прежде сильны. Признание принципа «всё довольно» не искоренило установившихся представлений о последующих выводов и корректности эксперимента о признании истинности теории.
Упрочнения философов не поменяли обстановку — прежней успех господствующей теории так же, как и прежде понуждает учёных отказываться от альтернатив и растолковывать всё новые данные в рамках принятой парадигмы. Косвенно в этом виновны и приверженцы самих альтернатив, обычно быстро пробующие опровергнуть существующие теории без обоснования и тем самым скомпрометировавшие саму идею замены устаревшей теории.
Помимо этого, большое долю вины в поражении ревизионистов стоит возложить на чрезмерно честолюбивых представителей другой науки, стремящихся во что бы то ни начало опровергнуть классические теории, кроме того в то время, когда в этом нет необходимости, и явных шарлатанов.
Однако, абсурдность рвения растолковать все явления в обязательном порядке на базе существующей теории очевидна. Следующий пример есть хорошей иллюстрацией к этому утверждению. Не смотря на то, что обращение отправится о приверженцах ньютоновской теории, не признававших релятивизма, всё то же правильно и сейчас, в то время, когда в качестве консервативной силы выступают уже почитатели Эйнштейна.
«Это история о том, как неправильно вели себя планеты. Некоторый физик до-эйнштейновской эры, пользуясь законом и ньютоновской механикой глобального тяготения (N) при некоторых данных условиях (I), вычисляет траекторию только что открытой малой планеты (Р).
Но планета не хочет двигаться по вычисленному пути, её траектория отклоняется. Что делает отечественный физик? Возможно, он заключает, что, потому, что такое отклонение не предусмотрено теорией Ньютона, а с упрямым фактом ничего сделать запрещено, то, значит, теория N опровергнута?
Никак не бывало.
Вместо этого отечественный физик выдвигает предположение, что обязана существовать до тех пор пока ещё малоизвестная планета Р?, тяготение которой раздражает траекторию Р. Он садится за расчёты, вычисляет массу, прочие характеристики и орбиту гипотетической планеты, а после этого требует астролога-наблюдателя проверить его догадку.
Но планета Р? через чур мелка, её не удается рассмотреть кроме того в самые замечательные из существующих телескопов. Тогда астролог-наблюдатель требует выстроить более замечательный телескоп, без которого успешное наблюдение нереально. Через три года новый телескоп готов.
Если бы ранее малоизвестная планета Р? была бы открыта, учёные на всю землю раструбили бы о новом успехе ньютонианской теории. Но ничего аналогичного не случилось. Что же отечественный физик? Отверг ли он ньютоновскую теорию совместно со своей догадкой о причине отклонения планеты от вычисленной траектории?
Отнюдь!
Вместо этого он уверяет, что планета Р? скрыта от нас облаком космической пыли. Он вычисляет координаты и параметры этого облака и требует денег на постройку неестественного спутника Почвы, наблюдениями с которого возможно было бы проверить его вычисления.
Предположим, что установленные на спутнике устройства (быть может, самые новейшие, основанные на ещё мало проверенной теории) зарегистрировали бы существование гипотетического облака. Очевидно, это было бы величайшим достижением ньютоновской науки. Но облако не отыскано.
Отбросил ли сейчас отечественный учёный теорию Ньютона совместно со собственными догадками о планете-облаке и возмутительнице, превращающем её в планету-невидимку? Ничего аналогичного. Сейчас он уверяет, что существует некое магнитное поле в этом районе Вселенной, в результате которого устройства спутника не смогут найти пылевое облако.
И вот выстроен новый спутник с другими устройствами. Если бы сейчас магнитное поле было найдено, ньютонианцы праздновали бы головокружительную победу. И опять — увы!
Возможно, сейчас уже можно считать ньютоновскую теорию опровергнутой? Как бы не так.
В тот же час выдвигается новая ещё более остроумная догадка, растолковывающая очередную неудачу, или… Или вся эта история погребается в пыльных томах периодики и уже больше никем не вспоминается.
Эта история светло говорит о том, что кроме того самые респектабельные научные теории наподобие теории гравитации и ньютоновской динамики смогут терпеть неудачу, запрещая какие-либо замечаемые положения вещей».
Запрет на определённые «положения вещей», к сожалению, сохранился кроме того при смене парадигмы на релятивистскую — постулат о недостижимости скорости света тому пример. Помимо этого, во всех подряд естественных науках имеется собственные «священные коровы», другими словами теории, признанные подлинными, и любое высказывание сомнения видится в штыки.
В большинстве случаев, у приверженцев установившейся парадигмы (увидим, что, в принципе, для большинства из них не ответственна, фактически, теория, основное — она признана авторитетами) доводом против на данный момент прежде всего есть декларации «это противоречит… [господствующей теории]», «в книжках написано по-второму», они советуют обратиться к «источникам» и без того потом, тем самым очевидно демонстрируя наличие психолого-познавательного барьера, обозначенного М. Б. Кедровым.
Жёсткое усвоение сведений из книжек, привычка трактовать экспериментальные данные в свете признанной теории приводят к тому, что обычно диалог легко неосуществим.
Иначе, принятие на веру науке и не характерно, это прерогатива религии. Проверка опытом являлась защитой авторитета науки. Но, как было уже указано, доводами в строгом доказательстве не смогут являться ни повторный опыт, ни логика.
Помимо этого, выговор на «доказанные» утверждения сделал их догмами, положениями, каковые не нужно подвергать сомнению.
Так, наука как инструмент познания — в тех рамках, в которых она существует на данный момент — исчерпала собственные ресурсы. Дополнительные изучения, уточняющие узкие эффекты, картины не меняют.
Креативность человека была на грани. В то время, когда ключевые принципы мироздания заявлены определёнными и неизменными, творчество закрыто в тесную клетку концептуализма. Это относится, в первую очередь, учёных, чей творческий вклад в описание действительности несомненен.
В условиях диктата, скажем, релятивизма теоретики вынуждены ограничивать собственную фантазию признанными канонами о предельности скорости света, инвариантности промежутка между двумя событиями по отношению к выбору совокупности отсчёта, кривизне пространства.
В таких условиях (обращение не идёт о конкретной теории (относительности), анализируются наличие фактически ограничений) возможно заявить, что свобода научного творчества была парализованной.
Быть может, обстоятельства неудачи лежат глубже, чем абсолютизирование тех либо иных концепций? В действительности, сами теории только содержат определённые взоры, каковые смогут более либо менее удовлетворять существующие запросы познающих субъектов.
Яблоком раздора есть оценка таких теорий — она объявляется или верной, или неверной. Современная наука, благодаря упрочнениям Имре Лакатоса, приспособилась к такому положению дел, теоретически существующая парадигма верна до тех пор, пока не накопится хватает свидетельств её несостоятельности. А фактически — раскрывается широчайшее поле для подтасовок опытов, в сторону, как намеренной дискредитации, так и замалчивания «неправильных» результатов.
Обстоятельством есть традиция рассмотрения действительности в контексте противоборствующих сил. Дихотомии истина-ложь, добро-зло, счастье-страдание, равенство-элитарность, свобода-неволя с покон веков являлись системой отсчёта для человечества.
направляться подчернуть, что поддержание и полярное разделение стабильного равновесия в качестве оптимума были очень плодотворными. Но, достаточно давно созрело осознание того, что обычно возможно и необходимо избегать необходимости делать однозначный выбор. По большому счету, существование противоположных точек зрения предполагает столкновения между их приверженцами.
Выходом имело возможность бы быть допущение нескончаемого числа взаимосвязанных положений, каковые возможно применять в качестве канонов при теоретизировании.
Одним из следствий было бы спасение от сопутствующих противоречий и понятия противоположностей — бессмысленно противопоставление двух сущностей из нескончаемого числа. Помимо этого, снялся бы и вопрос об истинности теорем в фундаменте теорий — благодаря их связи.
Но основное — всецело был бы снят запрет на те либо иные посылки. Так, разрешился бы кризис креативности, не смотря на то, что и не был бы снят вопрос о правомерности применения того либо иного положения. Но неприятность перешла бы в плоскость здоровой борьбе — обращение будет идти не о правильности либо неправильности, а о жизнеспособности утверждения.